19. ЭТАП
"Ты поляк?" - спросил меня однажды охранник.
"Я еврей по национальности и польский гражданин".
"Не понимаю. Польский гражданин - значит, поляк".
"А что такое?" - спросил я его, отчаявшись растолковать различие между национальностью и гражданством.
"Всех поляков освобождают".
"Кто сказал?" - спросил я, почувствовав странную слабость.
"Я говорю, а если я говорю, значит, это правда".
"Но кто сказал это тебе?" - спросил я, стараясь сохранить спокойный тон.
"Не веришь, а? Раз так, скажу, от кого я слышал. По радио слышал. Сказали, что все поляки выйдут на свободу и будут помогать нам в войне против немцев… Ну, теперь веришь? Советское радио говорит только правду".
Слух о предстоящем освобождении разнесся по лагерю, как пламя, подхваченное ветром. И верилось, и не верилось. Начальника лагеря мы не спрашивали, чтобы не выдать свою радость. Вдруг это западня? Но даже если правда — лучше быть осторожнее. Москва далеко, Печора рядом, и судьба наша пока в руках начальника Печорлага… Мы продолжали таскать железо, участвовали в "социалистическом соревновании", о котором с воодушевлением говорил воспитатель. "Демосфен, - сказали мы друг другу - мог бы поучиться красноречию у нашего воспитателя, но мы-то не гордые эллины, а жалкие, измученные трудом илоты".
Однажды воспитатель без всякого пафоса объявил, что мы должны пойти на собрание польских граждан, в котором будут участвовать также поляки из соседних пунктов.
"Что такое? Что случилось?" - спросили мы воспитателя, такого же заключенного, как и мы.
"Я не уполномочен ничего сообщать, - ответил воспитатель. - На собрании будет большое начальство, и вам все объяснят".
…На собрании поляков представитель Печорлага сообщил, что действительно подписано соглашение между правительствами Советского Союза и Польши, и советское правительство решило амнистировать всех польских граждан. Он сам читал текст соглашения в "Правде". Однако администрация Печорлага не получила пока никаких указаний об освобождении польских граждан. Пока указание не получено, должны трудиться плечом к плечу с остальными заключенными. Он созвал собрание, чтобы объяснить нам ситуацию и избежать недоразумений. Он уверен, что теперь мы будем трудиться с еще большим энтузиазмом, так как Польша и Советский Союз ведут совместную борьбу против общего врага, против немецких людоедов. Наша работа, - закончил он свое выступление, - тоже вклад в будущую победу. Потом с патриотической речью выступил начальник нашего пункта, а за ним, с еще более патриотической речью, - наш воспитатель. Он призвал нас служить примером остальным заключенным во время соцсоревнования между двумя соседними лагерями…
Информационное собрание закончилось. Мы выслушали наших Демосфенов и отправились работать (невзирая на амнистию) как илоты.
Через несколько недель после польского собрания по лагерю вихрем пронесся новый слух: этап! Часть заключённых будет переведена в другой лагерь. Слух вызвал волнение и страх заключённых. Урки матерились.
"Нас посылают на смерть", - говорили они. Теперь они не оставляли в покое охранника.
"Ты почему на фронт не идешь? - спрашивали они его. - Здесь ты герой, а? Мучить людей ты умеешь, а на фронт пусть другие идут, а?"
Охранник отвечал им с непонятной сдержанностью: "Заткнитесь, заткнитесь", - но урки продолжали своё. Никогда я не видел урок такими нервными, взбудораженными. Слово "этап" навело страх на весь лагерь.
Медицинская проверка перед массовой отправкой была короткой и дала удивительно "хорошие" результаты. Почти все были признаны годными для этапа. Нас, польских граждан, тоже повели на медосмотр. Один из нас спросил начальника лагеря, почему мы включены в список? Начальник ответил, что это зависит не от него. Ему приказано готовить этап, и нет никаких указаний относительно поляков. Если мы хотим жаловаться, наша делегация может поговорить с уполномоченным, только что прибывшим из Москвы. Он, начальник, будет очень рад, если мы выйдем на свободу.
Заключенные-поляки требовали, чтобы я с одним офицером пошел на встречу с уполномоченным. Я отказался. Одно дело защищать свою честь и честь своей нации, и совсем другое - мозолить глаза чекисту. Но товарищи настаивали, говоря, что это вопрос жизни и смерти для всех нас. Другие выйдут на свободу, а мы сгнием в новом лагере. Я уступил давлению и вместе с бывшим офицером пошел к уполномоченному. Уполномоченный принимал в бараке на холме. Рядом с ним сидела женщина средних лет.
"В чем дело?" - спросил он после того, как начальник лагеря представил нас.
Я сказал, что мы, граждане Польши, просим не отправлять нас этапом. Мы амнистированы, скоро освободимся и будем воевать. Какой смысл посылать нас на север, если скоро мы должны будем ехать на юг?
"А кто вам сказал, что вы едете на север" - спросил уполномоченный.
"Не знаю, так говорят в лагере".
…Обратившись к нам, он объяснил: этап необходим. Здесь, в лагере, нет работы для всех заключённых. В то же время в нас нуждаются в другом месте. Ему известно о соглашении между правительствами Советского Союза и Польши. Да, советское правительство решило нас амнистировать. Но он не получил пока конкретных указаний ("понимаете, конкретных указаний?") об освобождении польских граждан. Поэтому он обязан относиться к нам, как ко всем заключённым. Мы нужны на строительстве в другом месте. Но не надо беспокоиться. Если придет распоряжение, нас снимут даже с корабля и отправят в нужное место. Он спросил, как меня зовут, и на этом беседа закончилась. Было ясно: надо готовиться к этапу…
При составлении рабочих бригад нас пересчитывали бесчисленное множество раз. Когда же нас вывели из лагеря, выяснилось, что пароход не готов принять рабсилу. Три дня и три ночи мы пролежали на мерзлой земле, и весь котел составлял уменьшенную порцию хлеба (мы не работали!) с холодной водой. У нас не было "прописки": новый пункт не мог нас принять, старый нас уже не признавал. Зима была на пороге. Белые ночи кончились. Холодные, сырые ночные туманы вызывали неуемную дрожь; великолепное северное сияние каждую ночь освещало самый ужасный ад на земле.
В ночь перед отправкой начальство сжалилось над нами. Ворота лагеря, в котором мы работали, открылись, и нас повели в пустые бараки. Мы вскарабкались на нары, и они показались нам очень удобными. Наученный горьким опытом, я привязал к руке остатки своего имущества и, несмотря на ужасную вонь и духоту, уснул крепким сном.
Проснувшись утром, я хотел было нащупать свой узелок с вещами, но его не было. На руке висел обрывок веревки - все, что оставили мне урки. Теперь у меня не было ничего, кроме одежды на мне…
В тот же день, когда урки освободили меня от лишнего груза, мы спустились в трюм и поплыли на север. Нас было около восьмисот человек - часть из нашего пункта, часть из другого. В большинстве своем это были урки, а среди политических преобладали поляки, литовцы и эстонцы./. В трюме было, как в карцере, но теперь Лукишки показались бы мне домом отдыха. На вопрос, как поместились восемьсот человек в трюме маленького грузового судна, могут ответить только специалисты НКВД. К мокрым переборкам трюма были прикреплены нары в три этажа, и на них вповалку лежала советская рабсила. Ни встать, ни сесть, ни шевельнуться - только лежать, лежать и ночью, и днем. Да и не отличишь дня от ночи в постоянном мраке под палубой. Так мы плыли по Печоре около трех недель. На север, на север, строить новый мир. Пили холодную забортную воду. Почти у всех заключенных был понос…
…Вот уже несколько дней мы стоим на причале. Вокруг нас много других судов. Мы прошли длинный путь, но впереди еще дальняя дорога — на север, на север...
В один из этих дней охранник наклонился над трюмом и закричал:
"Бе-ги-н!"
Урки, стоявшие у выхода, завопили: "Бе-ги-н!"
"Здесь!" - крикнул я в ответ.
"Имя, отчество".
"Менахем Вольфович".
"Верно".
…И еще много имен, по алфавиту.
"Все, кого назвал, поднимаются с вещами. Пришло указание освободить всех поляков, вы выходите на свободу".
Я простился и побежал к выходу. Веще у меня не было... Я поднялся на палубу… Вскоре возле меня стали остальные евреи и несколько поляков. Со стороны берега подплыла лодка.
"Готовы? - крикнул кто-то из лодки. - Поляки готовы?"
"Готовы, готовы!" - закричали в ответ часовой и "поляки". Мы сели в лодку и поплыли к берегу, в перевалочный лагерь. Отсюда - на юг, на юг. Я ехал налегке - без вещей. На душе тоже стало легко: за спиной вырастали крылья…
20. ЦЕЛЬ И СРЕДСТВА
…Прокладку дороги Котлас-Воркута закончили (уже без меня) в 1945 году. Мерзлая земля Воркуты хранит в себе самые богатые в мире залежи угля… Прокладка железной дороги обеспечивала бесперебойную поставку угля в течение всего года. В этом районе нашли и нефть. Возвращаясь после освобождения с севера на юг в тряском поезде, я видел много нефтяных вышек где-то на полпути между Кожвой и Котласом, в районе Ухты. Двадцать-тридцать лет назад весь этот край представлял собой белоснежную пустыню зимой и топкое болото летом. Немногочисленные туземцы - их называли зыряне - одевались с ног до головы в меха. Они вели образ жизни обычный для всех нецивилизованных народов севера. Сегодня по этой земле протянулась двухтысячекилометровая железная дорога. С юга на север везут людей, машины, стройматериалы, с севера на юг - каменный уголь, нефть и другие полезные ископаемые…
21. СТРАНСТВИЯ
Несколько месяцев я скитался по России. Проделал огромное расстояние от Баренцева моря до Каспийского. Пришлось побывать в больших городах и местечках, в отрезанных от внешнего мира деревнях. Ночи проводил на вокзалах, в городских парках, во дворах возле убогих хат. У таких, как я, не было ни крова, ни пищи. Мы отмахали сотни километров, стоя на подножке поезда, держась за дверную ручку или друг за друга. Денег на билеты у нас не было. Не раз контролёры сбрасывали нас на ходу поезда. Я держал путь на юг. Искал сестру и ее мужа, сосланных в глубь России еще до моего ареста в Вильнюсе; я искал также польскую армию, которая должна была быть сформирована согласно советско-польскому соглашению.
..
…Мне удалось разыскать сестру с мужем. Тогда я еще не знал, что, кроме них, никого из моей семьи не осталось в живых. Вместе с моими родными мы застряли в маленьком узбекском городке Джизак между Ташкентом и Самаркандом.
… Это заставило меня вновь искать способа вступить в польскую армию. Я уже пытался сделать это и раньше, до встречи с сестрой, но безуспешно. Я искал на просторах России польскую армию, но вскоре понял, что польская армия вовсе не ищет меня.
… Рядовым я стал благодаря случаю. …Я решил тут же покинуть город Джизак, в котором многие знали о моём сионистском прошлом. Я выехал в Маргелан, второй по величине город Ферганской долины. Здесь была дивизионная база польской армии. Через несколько недель после прибытия в Маргелан сестра сообщила мне из Джизака, что нашу маленькую татарскую мазанку посетил "неизвестный" и спросил, где меня можно найти... Мне посоветовали приложить все усилия, чтобы вступить в польскую армию. Я послушался его совета и предстал перед призывной комиссией дивизии. Врач осмотрел меня.
"Послушайте! - закричал он. - У вас тяжелое сердечное заболевание. Как вы можете быть солдатом?"
Врач почти напугал меня. Он проверил мои глаза и снова закричал: "Пан Бегин, у вас очень плохое зрение. Вы никогда не сможете хорошо стрелять". Короче, меня забраковали.
Получив тревожное сообщение от сестры, я решил еще раз попытать счастья и обратился с письмом непосредственно к начальнику штаба. С некоторым риском для себя я открыто написал, что только армия может спасти меня от вторичного ареста. Беседа решила дело в мою пользу. Начальник штаба с улыбкой предупредил, что, если дивизия отправится за границу, он уделит мне особое внимание и позаботится о том, чтобы мне не удалось бежать в Эрец Исраэль. К концу беседы он предложил мне обратиться в призывную комиссию. Я сказал, что прошел проверку и меня признали негодным.
"Ничего, там будет мое письмо, пойдите еще раз".
Я предстал перед знакомой призывной комиссией. Врач, обследовавший меня в первый раз, удивленно и сердито спросил: "Я не ошибаюсь? Вы у нас, кажется, уже были?"
"Да, - ответил я, - был. Но начальник штаба приказал мне пройти проверку еще раз".
"Начальник штаба?"
Врач подошел к майору, возглавлявшему комиссию. Тот порылся в документах и сказал лейтенанту-врачу: "Да, есть. Обследуйте его, пожалуйста".
Врач прослушал меня.
"Сердце и легкие, - сказал он громко, - отличные. Легкие - как железо".
Он велел мне прочитать буквы различной величины.
"Ну, - сказал он, - вы немного близоруки, но в нашей армии научитесь хорошо стрелять. Если постараетесь, можете стать лучшим стрелком.
"Постараюсь".
Так я попал в польскую армию.
До того? как я надел солдатскую форму и очутился в военном лагере, мне пришлось побродяжничать…
ЭПИЛОГ
"Отсюда не выходят", - сказал мне охранник на пути в Печорлаг.
"День освобождения: 20 сентября 1948 года", - записал заключённый в конторе перевалочного лагеря. Охранник сказал правду, и заключенный написал правду. Это была правда НКВД, полномочный представитель которого смеялся над "несуществующим государством" и уверенно заявил мне: "Нет, вы еврейского государства не увидите". И все же...
15.05.1948 я стоял перед микрофоном подпольной радиостанции Национальной военной организации (ЭЦЕЛ) и обращался к народу: "По истечении многих лет подпольной борьбы, преследований и пыток повстанцы обращаются к вам с благодарственной молитвой. В тяжелой борьбе, в кровопролитной войне создано Государство Израиль..."
… Но пройдет время, и наступит светлый день, взойдет и улыбнется им солнце.
1952 г.